Если Московский университет – детище М.В.Ломоносова (при поддержке графа Шувалова), то Петербургский обязан своим возрождением Сергею Семеновичу Уварову.
Как и многие молодые аристократы того времени, Уваров был воспитан ученым аббатом-французом, в совершенстве овладел французским языком, так что писал на нем прозой и стихами. Занявшись изучением дневнегреческой литературы и археологии, он уже к 25 годам получил европейскую известность, а в кругу петербургских друзей — прозвище «Омир или Омер»: в 1813 году Сергей Семенович опубликовал«Письмо к Н. Гнедичу о греческом экзаметре», в котором оправдывал непривычную транскрипцию имени автора «Илиады»: «Извините, что я пишу Омер, а не Омир. Нельзя мне решиться изуродовать столь почтенное имя». При этом светский щеголь и галломан Уваров вступил в литературное общество «Арзамас», изгонявшее «древности» из русского языка. В 32 года (1818) он стал президентом Российской Академии наук, исполняя также должность попечителя Санкт-Петербургского учебного округа. Кто как не он должен был вспомнить об Академическом университете, основанном еще в начале 1724 года, но прекратившем свою деятельность при преемниках Петра? В 1786 году вместо университета была создана Учительская семинария, позже преобразованная в Главный педагогический институт. И вот 13 января 1819 года Уваров представил министру духовных дел и народного просвещения князю А.Н.Голицыну проект образования Университета на базе Главного Педагогического института. Проект обсудили в Главном правлении училищ 30 января, а уже 8 февраля было получено высочайшее утверждение нового университета.
Программы обучения пересмотрели в сторону углубленного преподавания древних языков и Закона Божьего, при этом к работе привлекли крупных специалистов в самых разных областях, в том числе иностранцев на российской службе. Первым ректором Университета стал Михаил Андреевич Балугьянский (Балудянский) — русин, уроженец Венгрии, учившийся в Вене и бывший одно время профессором Пештского университета. В Педагогическом институте он преподавал политическую экономию, а в университете получил кафедру юридических и политических наук.
Но когда всё идет хорошо, то недолго. Сначала некоторые члены Главной дирекции училищ раскритиковали проект Устава Университета, составленный Уваровым, – уж слишком либеральный, «не по-нашему». А 20 января 1821 года директор благородного пансиона при университете Д.А.Кавелин донес о беспорядках: «в 3 классе Университетского пансиона, который, предположив принудить переменить в нём учителя Пенинского, два раза погасил в нём свечи, производил шум и другие непристойности.» Зачинщиками оказались Пушкин и Верховский, «замеченный с нехорошой стороны и в прочих случаях». «Вчера поутру нашел я в классе сём между некоторыми нераскаянность в сём поступке их и принужден был некоторых наказать, — продолжает Кавелин. — Сие возбудило некоторый ропот в их товарищах.» Несмотря на этот ропот, Льва Пушкина, Павла Верховского, Василия Литвинова и Александра Шипилова 26 февраля исключили из пансиона, а 2 марта были приняты другие дисциплинарные меры: количество преподаваемых предметов сократили, зато число комнатных надзирателей увеличили до 10 человек; уезжать на выходные к родителям и родственникам воспитанники теперь могли только раз в две недели.
Казалось бы — подумаешь, свечи задули. Не били же стекла, как в Пажеском корпусе в 1818 году! Но тут вся штука в том, кто шумел и из-за кого.
Лев Пушкин был младшим братом поэта Александра Пушкина, который был знаком с Кавелиным по обществу «Арзамас» и называл его «дурачком». В мае 1820 года коллежского секретаря Пушкина за вольнодумные стихи отправили служить в Екатеринослав — фактически в ссылку.
И ты — наш юный Корифей,
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина и Врана?—
Лети и вырвись из тумана,
Из тьмы завистливых времен, —
написал в своем стихотворении «Поэты» лицейский товарищ Пушкина Вильгельм Кюхельбекер. «Поелику эта пьеса была читана в обществе непосредственно после того как высылка Пушкина сделалась гласною, то и очевидно, что она по сему случаю написана», — тотчас сообщил министру внутренних дел В.П. Кочубею его добровольный осведомитель В.Н. Каразин, с позором изгнанный из Вольного общества любителей российской словесности. Призывая министра обратить внимание на «безумную молодежь» (Дельвиг, Баратынский, Кюхельбекер, Пушкин), которая «хочет блеснуть своим неуважением отечества», Каразин восклицал: «Вообразите, что все это пишут и печатают не развратники, запечатленные уже общим мнением, но молодые люди, едва вышедшие из царских училищ, и подумайте о следствиях такого воспитания!» В самом деле, в 1819 году в Царскосельском лицее происходили «вреднейшие беспорядки по части учебной и нравственной» (так, по крайней мере, сообщалось воспитанникам Благородного пансиона, среди которых был Николай Маркевич, оставивший свои мемуары). Между тем Кюхельбекер преподавал в Благородном пансионе российский и латинский языки. «Поэты» появились в июне, и в том же месяце император Александр Павлович, полгода назад назначивший Кавелина владимирским губернатором, вернул его в Петербург — уверовал в его выдающиеся педагогические способности? В августе Кюхельбекер подал в отставку, сославшись на здоровье; это его заменили учителем Иваном Пенинским, которого не приняли его ученики. Предмет свой он знал хорошо, но вот педагогом, возможно, оказался неважным.
Любимым преподавателем Пушкина и Кюхельбекера в Лицее был А.П.Куницын, который в 1818–1819 гг. опубликовал свой главный труд в двух томах – «Право естественное». Несмотря на то, что оба тома были допущены к публикации цензурой, в марте 1821 года Куницына отстранили от преподавания в Лицее, а книгу его запретили к продаже, изъяли из лавок и библиотек для уничтожения и даже хотели изымать у частных лиц, успевших ее купить. Дело в том, что ее прочитал Д.П.Рунич, член Главного правления училищ, и объявил «противоречащей явно истинам христианства и клонящейся к ниспровержению всех связей семейственных и государственных». К этой мысли его подвигли, в частности, такой пассаж: «властитель общества, как ограниченный, так и неограниченный, обязывается наблюдать: а) права членов, b) права самого общества и c) условия и коренные законы, содержащиеся в договоре соединения и в договоре подданства. Употребление власти общественной безо всякого ограничения есть тиранство и кто оное производит, есть тиран». Куницыну грозил даже суд, однако он сохранил место преподавателя в Пажеском корпусе. Но Кавелин чувствовал, что Рунич бы не стал выступать, не чувствуя поддержки министра Голицына, а потому стал действовать в том же направлении: в апреле подал рапорт о ненадлежащем преподавании всеобщей истории профессором Э. Раупахом. Не ограничившись «наездом» на только одного профессора, он вещал о вольнодумном духе преподавания, развращающем юные умы. Необходимо пересмотреть программу и составить новые курсы философии, естественного права, истории и политической экономии, которые не противоречили бы учению Откровения, но, не закрывая мраком премудрия, поистине его подтверждали, и уволить профессоров, которые не будут соответствовать новым требованиям! Уваров сначала смеялся над этой чушью, потом понял, что дело нешуточное и попросился в отставку. 19 июля 1821 года исполняющим должность попечителя Санкт-Петербургского учебного округа был назначен Дмитрий Павлович Рунич.
Он с жаром принялся за дело: 29 августа, на чрезвычайном собрании коллегии, потребовал доставить ему сведения о состоянии Университета по всем частям: учебной, полицейской, хозяйственной и нравственной, причем, что касается учебной части, он приказал представить ему студенческие конспекты профессорских лекций с обозначением авторов, которых профессора берут в руководство.
Хуже всего то, что новый начальник был тем самым «колоколом, в который звонит кто попало». «Рунич был ревнителем, поклонником, подражателем и карикатурою Магницкого, – писал о нём Н.И.Греч, издававший в те годы журнал «Сын Отечества» (где, кстати, напечатал отрывки из «Руслана и Людмилы). – Тот был хитер и расчетлив, насмехался над всем на свете, дурачил, кого мог, и пользовался слабостями и глупостью людей. Фанатизм Рунича был не естественный, а прививной: попадись он в руки Рылеева, он был бы повешен вместе с ним. Подражая во всем Магницкому, восхищаясь его Робеспьеровскими подвигами в Казани, Рунич хотел повторить то же с большим блеском и громом в Петербурге.»
О каких подвигах идет речь и какой герой их совершил?
В 1819 году М.Л.Магницкий, еще один член Главного правления училищ, был послан ревизором в Императорский Казанский университет – первый не столичный университет в России, основанный в 1804 году императором Александром. В своем отчете Магницкий обвинил руководство в растрате казённых денег, а главное – в безбожном направлении преподавания и предлагал торжественно разрушить самое здание университета. Государь такой меры не одобрил, вместо уничтожения университета было принято решение о его преобразовании, однако осуществить эту перестройку поручили самому Магницкому, назначив его попечителем Казанского округа. И Магницкий превратил университет в монастырь, заставив студентов строго соблюдать дисциплину и упражняться в благочестии; преподавание римского права было заменено изучением византийского – по Кормчей книге (в 1816 году как раз вышло новое синодальное издание этого толстенного сборника церковных законов, вызвавшего столько споров во времена патриархов Никона и Иосифа). А причем тут Робеспьер и Террор? По представлению Магницкого 11 профессоров были уволены сразу, а другие уже потом; декан физико-математического факультета М.Ф.Бартельс уволился сам (его заменили 28-летним Лобачевским, его учеником); внутри университета начались доносы и интриги, так что в обществе стали сторониться и «просветителей», и «просвещаемых».
Ирония в том, что и сам Магницкий был переметной сумой, а не борцом за идею.
Подлец, вертлявый по природе,
Модницкий, глядя по погоде,
То ходит в красном колпаке,
То в рясах, в чёрном клобуке.
Когда безбожье было в моде,
Он был безбожья хвастуном,
Теперь в прихожей и в приходе
Он щеголяет ханжеством, –
написал о нём князь П.А.Вяземский в августе 1821 года.
Но вернемся к Руничу.
Исследование 107 тетрадок со студенческими записями лекций «показало ясно, что история вообще и статистика Российского государства преподаются на основаниях самых пагубных», и позволило выявить четырех главных развратителей молодежи: уже упомянутого Э.Раупаха, К.Ф.Германа, А.И.Галича и К.И.Арсеньева. С 20-х чисел сентября их отстранили от лекций, запретили вход в университет и три дня допрашивали по конвейерному методу. Кем же были эти люди?
Эрнсту Вениамину Соломону Раупаху, ординарному профессору всеобщей истории, преподававшему и немецкую словесность, на момент событий было 37 лет, из которых в России он прожил 15, так и не освоив русского языка на должном уровне. Он окончил богословский факультет в университете Галле, приехал в Россию, где уже жил его брат, и, как и он, сделался домашним учителем, а через 12 лет, в 1816 году, вдруг разом сделался институтским профессором. Дело в том, что во время войн с Наполеоном он призывал своих соотечественников восстать против узурпатора и поддержать усилия русского оружия, а затем снискал себе известность как литератор и драматург. В 1817 году в Петербурге издали его «ораторию из священного Писания» «Архангел Михаил», переведенную на русский Шеллером; лучшими из пьес Раупаха считаются «Исидор и Ольга» и «Князья Хованские» — трагедия на сюжет о стрелецких бунтах, ее позже перевел на русский язык А.Шишков. Премьера этой трагедии состоялась в 1820 году на немецком языке (в столице проживала большая немецкая диаспора), и Раупаха признали достойным наследником Шиллера. Свои лекции он читал на латыни.
Карл Федорович Герман был много старше коллеги (54 года), образование получил в Геттингенском университете, в России жил четверть века, был членом Академии наук и русский язык знал хорошо. Правда, курс политических наук в Пажеском корпусе он читал по-французски, но, возможно, это проще объяснить лингвистическими привычками его слушателей. Его областью была статистика, которую он считал основой всех политических наук, доставляющей им доказательства; статистику он преподавал в историческом и философском плане. Именно Герман увлек политическими науками будущего декабриста Павла Пестеля, который рекомендовал его лекции своим товарищам по Союзу Благоденствия (их посещали С.Трубецкой, братья Муравьевы и Муравьевы-Апостолы, Шипов и другие). За десять лет до описываемых нами событий при Министерстве полиции было образовано Статистическое отделение, которое возглавил Герман: отделение состояло всего из шести человек и занималось составлением статистических таблиц, касавшихся территории, населения, сельского хозяйства, водных путей сообщения, промышленности и торговли, а также черчением карт, атласов и планов. За это время Герман (совмещавший эту работу с преподаванием в нескольких учебных заведениях, в том числе для благородных девиц) собрал еще и статистические сведения об убийствах и самоубийствах с определением их причин и хотел опубликовать эту работу, но ему не позволили. В целом был как ученый на хорошем счету, пользовался благорасположением вдовствующей императрицы, имел чин действительного статского советника, орден Св. Анны 2-й степени с алмазами и Св. Владимира 3-й степени.
Александр Иванович Галич, почти ровесник Раупаха, при рождении получил фамилию Говоров, сменил ее на Никифоров, когда обучался в Орловской духовной семинарии, а Галичем стал уже в Петербурге, учась в Педагогическом институте (из этого города был родом его дед Никифоров). Его любимым предметом была философия, где в то время царили немцы, и в 1808 году его направили в Гельмштедт и Геттинген, изучать Шеллинга. Окончив курс, он вернулся в Россию, но прежде посетил Англию, Францию и Австрию. Защитив диссертацию, получил право читать лекции по философии в Педагогическом институте, а сверх того, год преподавал в Царскосельском лицее, где его лекции слушал Александр Пушкин. В 1818–1819 годах была издана его двухтомная «История философских систем» (немецких) с изложением системы Шеллинга. В Университете он возглавил кафедру философии.
Наконец, Константин Иванович Арсеньев, самый молодой из четырех (31 год), сын сельского священника, учившийся только в своем отечестве (сначала Костромская духовная семинария, потом Педагогический институт) и преподававший в своей альма-матер латинский язык и географию. (Вместо странствий по Европе он посетил Петрозаводск, когда студентов эвакуировали из столицы в 1812 году, опасаясь нашествия французов, и углубленно изучал Олонецкие горные заводы.) В 1819 году он был назначен адъюнкт- профессором по кафедре географии и статистики, на следующий год — посвящен в масоны в петербургской ложе «Избранного Михаила».
Рассмотрев лекции Арсеньева, изданные под заглавием «Начертание статистики Российского государства», и выделив из них «вредные места», в которых труд свободный превозносится над трудом крепостным, прославляется свобода промыслов, выражается сожаление об отсутствии кодификации законов, порицается подкупность судей и т. п., Рунич пришел к выводу, что эти лекции составляют «обдуманную систему неверия и правил зловредных и разрушительных в отношении к нравственности, образу мыслей и духу учащихся». Обвинения в безбожии были выдвинуты и против его коллег.
Третьего октября 1821 года состоялось чрезвычайное заседание конференции (правления Университета) под председательством Рунича и Кавелина. Оно продолжалось с 10 утра до 9 вечера из-за того, что, как объяснял потом Рунич, там были «вопросы самые неуместные, рассуждения и заключения, к предмету не относящиеся, пререкания и прения неприличные». Один такой «неприличный» вопрос задал профессор Балугьянский: каковы суть виды правительства и с какими намерениями требуются от профессоров ответы? Профессор политических и юридических наук М.Г. Плисов, которого назначили секретарем вместо не явившегося на заседание экстраординарного профессора Бутырского (он прислал записку, что болен), замедлял ход заседания, явно выражая свое недовольство. Рунич не желал ничего объяснять и тем более оправдываться, он сразу принял приказной тон, чтобы показать, кто в доме хозяин, «позволял себе самые язвительные насмешки и сарказмы, хотел подавить в нас чувство человеческого достоинства, – как писал позже Арсеньев. – Такие выходки и такой безумно горделивый тон его и такая очевидная незаконность суда возбудили против него открытое негодование некоторых благородно мыслящих членов конференции». Тем не менее, в первый день ученые были настолько ошарашены, что Балугьянский упал в обморок, а Михаил Федорович Соловьев, ординарный профессор кафедры химии и физики, выйдя поздно вечером на улицу, забыл, где живет, и сам не зная как оказался в Коломне, откуда матросы привезли его домой – на 6-ю линию Васильевского острова.
Второе заседание прошло 4 ноября и было короче: с 11 утра до 4 часов пополудни. Протокол поручили вести ординарному профессору Толкачеву – Плисов (еще один «сын дьячка», учившийся в Геттингене и Гейдельберге) доверие к себе утратил. Ученые перешли в наступление. Раупах заявил, что не существует такого закона, который принудил бы его отвечать на вопросы, не имеющие ответов. Балугьянский подчеркнул, что «мысли, высказанные Арсеньевым о том, что свободный труд производительнее крепостного и что лучшее поощрение промышленности заключается в гражданской свободе, находятся в актах нашего правительства, в актах европейской политики, у писателей, наиболее уважаемых по политической экономии». Филолог Ф.Шармуа, недавно прибывший в Россию, выразил протест против самой процедуры обвинения и отказался давать показания против коллег; Рунич потребовал, чтобы француз просил прощения у него лично, а все присутствующие выразили бы свое осуждение его поступка, тогда Балугьянский заявил, что собрание университета «превращается в форменную инквизицию». Даже университетский законоучитель протоиерей А.И.Малов потребовал дать обвиняемым возможность защищать себя.
С Арсеньевым возились больше всего, потому что он защищался энергичнее всех. От него потребовали объяснений, «каким образом в тетрадях воспитанников Благородного Пансиона, которым он читал статистику, оказались вредные мнения о религии и правительстве, для чего в науку статистики он вводил материи, возмутительные против благосостояния общественного, с чьего дозволения он взял за руководство статистики свою книгу, заключающую в себе опорочение отечественного правительства, существующих законов, форм правления гражданского и духовного».
В качестве примера приводились такие выдержки из студенческих конспектов лекций Арсеньева: «Народ был прежде правительства, следовательно, народ важнее правительства, и мы должны говорить о народе так, как о важнейшем предмете»; «Монархия есть самая лучшая (форма правления). Здесь власть отдается одному, но иногда монарх вместо добра может произвести зло. Положим, что государь добр, старается о безопасности подданных; но он смертен; после него бывает новый, который злодействует, приводит подданных в ужаснейшее состояние. Итак, мы видим, что во всяком правлении есть свои недостатки. Англия узнала оные и изобрела лучшее, и имеет совершеннейшее правление». Конспект есть конспект, но даже по этим быстрым строчкам можно уловить сходство с мыслями, которые внушал пажам Герман: форма правления должна соответствовать чаяниям народным; демократия дает возможность людям почувствовать себя личностями, однако предполагает раздоры и бунты, власть демагогов, втирающихся в доверие к народу; при монархии порядка больше, но монарх — не ангел, часто новый правитель полностью уничтожает сделанное его предшественником; Англия сочетает черты нескольких систем, но для установления такого правления необходимо привести в соответствие ей развитие экономики и просвещенность общества. Ни к каким революциям Герман не призывал, наоборот — считал, что народ может лишь уничтожать существующие системы, но не заменять их лучшими, и что, изнуренный борьбой в своем республиканском ослеплении, он в конце концов ослабевает и подставляет шею любому, кто захочет надеть на него ярмо.
Магницкий не остался в стороне от петербургского судилища, прислав записку по поводу «Начертания статистики Российского государства»: приведенные в этой книге сведения о количестве выпущенных ассигнаций, почерпнутые автором в открытых источниках, он объявил разглашением государственной тайны. Арсеньев написал на каждый обвинительный пункт обстоятельный ответ: общий характер его курса статистики выдержан в духе Шлёцера и Германа, двух авторитетнейших ученых; его собственная книга введена в пансионе с дозволения директора; сам он мало наклонен к возмутительности, буйству, непокорности властям и богохульству и может это доказать выписками из своей книги. Рунич воскликнул: «Это не послужит вам оправданием, что книга напечатана и одобрена от правительства, — то было время, а теперь — другое!»
Галич сломался и покаялся. Сознавая невозможность отвергнуть или опровергнуть предложенные ему вопросные пункты, он просил не помянуть грехов юности и неведения. Эти слова, как громом поразившие всё собрание, занесли в протокол. Искренне или нет, Галич пообещал в скором времени изготовить изданную им «Историю систем философских» с опровержениями, а в предуведомлении описать самое свое обращение. Чего он добился? «Сие признание в лжемудрии подтверждает присутствие в университете опасных и вредных учений», – заключил Рунич.
Под конец утомленным участникам заседания зачитали протокол и задали три вопроса: удовлетворительны ли ответы Арсеньева, вредна ли книга Арсеньева и заслуживает ли доверия сам Арсеньев как преподаватель. Согласно протоколу, на первый большинство (12 из 20) ответили отрицательно, на второй — утвердительно. Что касается третьего вопроса, то 10 человек признали Арсеньева неблагонадежным, но 7 из них — полезным для университета, «если исправится»; еще 7, включая Рунича, – «не безнадежным для преподавания статистики», но только под другим руководством, и только один профессор Чижов признал Арсеньева безусловно благонадежным. Но позже Плисов, сопоставив собственные впечатления и воспоминания с официальными данными, сильно удивился: по его мнению, голосование было в целом в пользу Арсеньева, а в протоколе изложение дела было искажено Кавелиным. Все слишком устали и потому не обратили надлежашего внимания на расхождения, хотя даже самые строгие судьи признавали в Арсеньеве талант и «оправдывали его разрушительным духом времени, которым он мог нечувствительно заразиться». Зато член конференции и Главного правления училищ граф И.С. Лаваль (французский эмигрант, женившийся в России на богатой наследнице и пожалованный Людовиком XVIII в графское достоинство за то, что в свое время Лаваль снабжал его деньгами — доходами от имений с крепостными и горного завода на Урале) заявил «о необходимости вывести вовсе из употребления те излишние науки, которые введены в новейшее время в университеты, по его мнению, безо всякой нужды и к видимому вреду частному и общему». Впрочем, так опять же гласит протокол, а Лаваль впоследствии восставал против удаления философии из числа изучаемых наук, чего требовал Магницкий… Но не будем забегать вперед.
Последнее чрезвычайное заседание проходило 7 ноября с 6 часов вечера до 4 часов пополуночи. Учения профессоров Германа и Раупаха признаны большей частью членов конференции условно опасными и вредными, а Галича и Арсеньева — положительно опасными, сами же они как преподаватели, кроме Галича, условно не заслуживающими доверия. Из 20 членов конференции 7 признали своих коллег вполне виновными, а остальные допускали их виновность в том случае, если будет положительно доказано, что выписки из лекций, к уличению их представленные, справедливы, или же вовсе отказывались от подачи мнений — на том основании, что обвиняемым не дано ни малейших средств к оправданию, вопреки не только нравственному чувству, но и существующим постановлениям.
Известный экономист Н.И. Тургенев, тоже учившийся в Германии, записал в дневнике на третий день после собраний конференции: «Суд над профессорами ужасен не по лицам, которые его производят, а по духу, который он свидетельствует. Что с этим будет? Мне даже думать об этом несносно. Будет ли это описано когда-нибудь?»
Не собираясь участвовать в политическом разгроме университета, профессор Балугьянский 31 октября подал в отставку с должности ректора университета, но был оставлен профессором до решения вопроса о преподавании истории и статистики. Плисов изложил все свои впечатления и соображения в особой записке и подал ее Уварову, но, как это часто бывает, служебная информация стала достоянием гласности.
Столичная общественность, прежде равнодушная к университету (студентами в основном были недворяне), провозгласила Рунича и Магницкого обскурантами, гасильниками просвещения, а профессоров — мучениками за науку и за правду. Люди хотели знать все подробности «суда нечестивых». По воспоминаниям Греча, университетскую коллегию поделили на две партии: белую и черную. «Белые» выражали свое мнение по долгу правды и чести: это Балугьянский, Бутырский, Плисов, Шармуа, Деманж, филолог Грефе, математик Чижов, химик Соловьев, зоолог Ржевский, латинист Радлов и губернский директор училищ Тимковский), «черные» действовали из зависти, подлости, трусости и желанию выслужиться у начальства: это преподаватель французской словесности Дегуров, географ Зябловский, словесник Толмачев, историк Рогов, преподаватель древних языков Попов и еще один физик, от которого остались инициалы Н.П. По сути, вышло противостояние европейцев и «пошехонцев». «Белые» не победили; как потом писал Арсеньев, французы Деманж и Шармуа, преподававшие восточную словесность, «и нас не спасли, и себе повредили» (их, как и Плисова, отстранили от преподавания). Зато после увольнения вольнодумцев Забловский стал ректором университета, а в 1825 году его сменил Дегуров, остававшийся в этой должности три срока.
Несколько слов об Антоне Антоновиче Дегурове, которому на момент судилища было 60 лет. Он родился во Франции, в Клермон-Ферране, и звался тогда Антуан Жёди Дюгур. Преподавал изящную словесность в иезуитской коллегии Ла-Флеш, состоял в Конгрегации проповедников христианской доктрины. С началом Революции перебрался в Париж, стал профессором истории в Центральной школе искусств и ремесел, за пять лет опубликовал несколько работ по истории, географии и педагогике, а в 1796 году занялся книжной торговлей, для чего приобрёл книжный магазин Гаспара-Жозефа Кюше. Что-то пошло не так: лионские книготорговцы братья Леруа затеяли против него тяжбу, в итоге Дюгур продал магазин и в 1803 году эмигрировал в Англию, где переключился с истории на медицину, политическую экономию и агрономию. Князь И.И.Барятинский сделал его воспитателем своих детей и увез с собой в Россию. Дюгур будто бы собирался открыть в Курске пансион для благородных девиц «на началах либерального воспитания», но предпочел должность профессора истории в Харьковском университете. Надо отметить, что для создания университета в провинциальном Харькове (1804) много сделал Василий Каразин (о нем было сказано выше), первым же попечителем его был польский аристократ Северин Потоцкий, который привлекал в преподавательский состав иностранцев. Возможно, вследствие этого дело шло неважно, студенты в университет шли неохотно, поскольку преподаватели русского не знали, а изъяснялись только по-немецки, по-французски и на латыни, начальная же подготовка недорослей была недостаточной. Ученым Дюгур был слабым, зато выделился на общем фоне своими административными способностями, и его сделали визитатором училищ. На этом посту он первым делом принялся за интриги. Харьковский учебный округ был весьма обширен, Дюгур успел отметиться и в Белгороде, где добился увольнения заслуженного учителя с двадцатилетним стажем за пьянство (а кто не пьет? да еще в Белгороде) и приписал заслугу открытия городского училища себе, хотя оно уже существовало. Впоследствии у него возникали трения с градоначальником Одессы герцогом де Ришелье по поводу принципов организации училищ. Более того, с 1807 по 1810 год Дюгур состоял под следствием за доведение до самоубийства беременной служанки. Девушка повесилась после того как Дюгур, узнав о беременности, отрезал ей косу и избил. Факт побоев и отрезания волос Дюгур в ходе следствия не отрицал. Несмотря на всё это, с 1810 по 1812 год состоял деканом отделения словесных наук, а также членом Цензурного и Училищного комитетов. Так и не овладев русским языком, в 1812 году он принял российское подданство под фамилией Дегуров и получил чин статского советника. Через 4 года он опубликовал в Харькове весьма любопытное сочинение: «De la civilisation des tatars-nogais dans le midi de la Russie européenne» (О цивилизации татаро-ногайцев на юге европейской России). Но в тот период в Харькове произошло куда более громкое событие: Дегуров добился отставки и даже выдворения из России немецкого философа Иоганна-Баптиста Шада, приглашенного Потоцким из Йены по рекомендации Гёте. Последователь Фихте и Шеллинга, Шад разработал свою собственную философскую концепцию, стараясь гармонично соединить веру и разум, христианскую религию и философию. Истоки всякого права он видел в человеческом разуме и считал, что закон разума есть закон абсолютной свободы. Он резко критиковал теорию естественного права французских просветителей, которых считал прямыми виновниками кровавого переворота. В довершение всех бед, он был ярым немецким патриотом, отпускавшим едкие замечания в адрес французских эмигрантов, и вообще ершистым и малоприятным в общении человеком. Дегуров для начала устроил скандал, доказав, что два кандидата, получивших ученую степень в Харьковском университете, попросту списали свои диссертации с работ Шада. Потом он заявил, что Шад, которому поручили (вместо самого Дегурова) перевести с латыни книгу Ломона «О великих мужах Рима от Ромула до Августа), снабдил ее множеством крамольных прибавлений и предисловием, содержащим нападки на французов. Помимо гласных выступлений, он написал два анонимных доноса министру просвещения, обвиняя Шада в неблагонамеренных мыслях о христианской религии и морали. Министр Разумовский распорядился лишь изъять книгу из употребления и впредь быть внимательнее к новым сочинениям немецкого профессора, но когда его сменил Голицын, Шад был немедленно уволен без суда университета; две изданные им книги были истреблены, самого его под конвоем вывезли за границу. Попытки протестовать оттуда успехом не увенчались. В 1819 году, когда император Александр был в Веймаре, Шад был ему представлен и преподнес ту самую книгу, за которую его выслали; царь пожаловал ему 300 червонцев, однако новое прошение о восстановлении на службе, поданное в 1820 году, оставил без ответа.
Уваров тоже писал на высочайшее имя — 18 и 20 ноября 1821 года, накануне рассмотрения «дела профессоров» в Главном правлении училищ. Обвинения Рунича он назвал чудовищным и странным извращением идей и личностей, создающим опасность для авторитета государства. «На 20-м году царствования Вашего Императорского Величества, в 30 шагах от Вашей царской резиденции, осмелились произвести страшный террор, … угрожать разжалованием в солдаты мирных студентов, которых не удалось возмутить, угрожать им тюрьмою и Сибирью, вынуждать от них кощунственной присяги… (Многих студентов отчислили. – Е.Г.) Все эти скандалы были превзойдены процедурою университетских конференций, во время которых всё было попрано до поругания человеческого достоинства.» Воссоздатель Университета просил наказать и его, если нанятые им профессора виновны. Чего добился Уваров? Положительной резолюции царя на свое прошение об отставке, поданное еще раньше.
Главное правление училищ собралось 24 ноября. Магницкий «громогласнее всех вопиях против нас и увлек большую часть своих сочленов на свою сторону, – вспоминал позже Арсеньев. – Он напугал их воображение картинами неустройств в западной Европе, где действительно заметно было сильное волнение в умах, особенно в Германии». Правление признало учение Германа, Арсеньева и Раупаха вредным, «возмутительным против христианства и опасным для государственного благосостояния». Их удалили из Университета, запретив им преподавание по Министерству просвещения. Галича же «по причине добровольного осознания им своей вины» оставили при университете, но не в должности преподавателя (за ним сохранили оклад и служебную квартиру). Книги Германа «Краткое руководство ко всеобщей теории статистики», «Всеобщая история статистики» и «Историческое обозрение литературы статистики в особенности Российского государства»; Галича «Историю философских систем» и Арсеньева «Начертание статистики Российского государства» было решено «запретить не только в преподавании, но и вообще в употреблении, для чего и вытребовать экземпляры этих книг из всех учебных заведений ведомства Министерства народного просвещения». К чести князя А.Б.Куракина, он после этого заседания подал в Комитет министров (высшую инстанцию, которая должна была вынести окончательное постановление по делу) особое «мнение», выразив опасения, что приговор популярным профессорам подорвет авторитет правительства, поскольку разные толки могут быть корреспонденциею переданы в другие государства.
Шестнадцатого января 1822 года Голицын представил Александру министерский доклад, определявший суть «дела профессоров» как преступление против основ государственности и предлагавший карательные меры. Император распорядился внести дело в Комитет министров, но не дал ни устной, ни письменной резолюции.
Можно себе представить нравственные мучения министров! Как быть, если точно не знаешь, что делать? И так может оказаться плохо, и так нехорошо. Государь непредсказуем и уже не раз расставался со своими слугами, принося их в жертву общественности. Отдавать ли обвиняемых под суд уголовный, как того требует Главное правление училищ (да и сами дерзкие обвиняемые)? Наказание за преступление «против величеств небесного и земного» – лишение чинов и каторга; не слишком ли круто? Председатель департамента гражданских и духовных дел Н.С.Мордвинов заявил, что если не делать различия между подозрением и преступлением и по каждому доносу безразборно предавать уголовному суду, то все чиновники в России могут оказаться под судом, и ни один честный, но благоразумный человек не пожелает принять никакой должности. Граф А.А. Аракчеев с ним согласился. Кончилось тем, что Комитет министров отклонил решение о передаче дела в уголовный суд, так как «должно делать различие между подозрением и преступлением». Учение профессоров единогласно признали вредным, но в отношении их участи мнения разделились: граф Аракчеев, князь Я.Лобанов-Ростовский, А. Шишков, барон Кампенгаузен и Молер предлагали уволить Германа, Раупаха и Арсеньева, запретив им преподавание вообще, граф Кочубей, граф Гурьев, князь Д. Лобанов-Ростовский, граф Милорадович и граф Нессельроде считали достаточным уволить их только из университета. Потратив несколько часов на споры и препирательства, решили предоставить профессорам возможность оправдаться в феврале 1822 года перед особым комитетом, состоящим из трех членов Комитета министров и двух членов Главного правления училищ.
В Комитет включили Я. Лобанова-Ростовского, барона Кампенгаузена и А. Шишкова, графа Ливена и графа Лаваля. Но даже в таком (заведомо предубежденном) составе Комитет усмотрел в деле вопиющие нарушения доказательности и законности. Дело в том, что Голицыным были недовольны вдовствующая императрица, покровительствовавшая Герману, и великий князь Николай, поддержкой которого пользовался Арсеньев; семейство Волконских (П.М. Волконский много лет был царским адъютантом, а в 1821 году вошел в Государственный совет) действовало в пользу бывшего своего домашнего учителя Раупаха и сочувствовало Уварову; кроме того, высшее духовенство, притесняемое министром Голицыным, стремилось сбросить с себя его иго. Обвиняемые остались под следствием, решение было отложено на неопределенный срок.
Греч пишет в своих мемуарах, что Николай Павлович с иронией благодарил Рунича «за изгнание Арсеньева, который мог теперь посвятить все свое время инженерному училищу, и просил выгнать из университета еще несколько человек подобных, чтобы у себя с пользою употребить их на службу». В 1822 году Арсеньев написал новую книгу – «История народов и республик древней Греции» – и получил разрешение посвятить ее Александру I (она будет напечатана в 1825 году). Балугьянский (который в 1813—1817 годах преподавал право великим князьям Николаю и Михаилу) продолжал получать профессорское жалованье и числился при университете до 1825 года, хотя лекций не читал. Раупах в июне 1822 года получил разрешение на выезд из России для лечения на водах и был отпущен в Германию; записи его университетских курсов ему не вернули, использовать их в преподавании запретили. Он отправился в Италию, весной вернулся в Россию, издал описание этого путешествия под псевдонимом «Гирземенцель», а потом уехал в Веймар и был желанным гостем при дворе великой герцогини Саксен-Веймар-Эйзенахской Марии Павловны. Деманж вскоре уехал навсегда, Шармуа перешел преподавать в учебный отдел Азиатского департамента. Оставшиеся в России преподаватели-немцы стали вести себя более замкнуто и не допускали в свой круг посторонних.
Начав в 1822 году работать над своей комедией «Горе от ума», А.С. Грибоедов не мог не упомянуть в ней о «деле профессоров». Вот как ситуация виделась из Москвы:
Фамусов
Ученье — вот чума, ученость — вот причина,
Что нынче, пуще, чем когда,
Безумных развелось людей, и дел, и мнений.
И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних
От пансионов, школ, лицеев, как бишь их,
Да от ланкартачных взаимных обучений.
Нет, в Петербурге институт
Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут:
Там упражняются в расколах и в безверье
Профессоры!! — у них учился наш родня,
И вышел! хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи.
От женщин бегает, и даже от меня!
Чинов не хочет знать! Он химик, он ботаник,
Князь Федор, мой племянник.
Я вас обрадую: всеобщая молва,
Что есть проект насчет лицеев, школ, гимназий;
Там будут лишь учить по нашему: раз, два;
А книги сохранят так: для больших оказий.
Сергей Сергеич, нет! Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы, да сжечь.
Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно (скажем мы словами будущего студента Московского университета М.Ю.Лермонтова). Рунич и Магницкий не остановились на достигнутом. В 1823 году Петербургский Университет получил особую «кафедру конституций» – английской, французской и польской – «с обличительной целью». Профессора всех факультетов и кафедр, не исключая и медицинских, были обязаны проповедовать преимущество святого Писания над наукой. Политическую экономию предлагалось преподавать по Библии. В том же году Магницкий донес на 32-летнего И.И. Давыдова, ординарного профессора Московского университета по кафедре латинской словесности и древностей, обвинив его в следовании безбожному учению Шеллинга. Вот тогда-то он и предложил совершенно уничтожить преподавание в университетах философских наук (к числу которых относились также логика и этика), против чего восстали многие профессора и члены Главного правления училищ (в том числе Лаваль). Одновременно в Виленском университете началось расследование «дела филаретов» семилетней давности, поводом к которому послужило неприличное слово «конституция», написанное на доске гимназистом. Несколько десятков бывших членов этого общества, созданного для взаимопомощи и упражнений в польской словесности, были арестованы и несколько месяцев пробыли под судом, кое-кого из студентов отправили на Кавказ рядовыми, профессоров Лелевеля, Даниловича и Голуховского уволили.
Именно тогда И.А.Крылов сочинил басню «Пестрые овцы», которая распространялась в списках:
Лев пестрых невзлюбил овец.
Их просто бы ему перевести не трудно;
Но это было бы неправосудно —
Он не на то в лесах носил венец,
Чтоб подданных душить, но им давать расправу;
А видеть пеструю овцу терпенья нет!
Как сбыть их и сберечь свою на свете славу?
И вот к себе зовет
Медведя он с Лисою на совет —
И им за тайну открывает,
Что, видя пеструю овцу, он всякий раз
Глазами целый день страдает,
И что придет ему совсем лишиться глаз,
И, как такой беде помочь, совсем не знает.
«Всесильный Лев!» — сказал, насупяся, Медведь:
«На что тут много разговоров?
Вели без дальних сборов
Овец передушить. Кому о них жалеть?»
Лиса, увидевши, что Лев нахмурил брови,
Смиренно говорит: «О, царь! наш добрый царь!
Ты верно запретишь гнать эту бедну тварь —
И не прольешь невинной крови.
Осмелюсь я совет иной произнести:
Дай повеленье ты луга им отвести,
Где б был обильный корм для маток
И где бы поскакать, побегать для ягняток;
А так как в пастухах у нас здесь недостаток,
То прикажи овец волкам пасти.
Не знаю, как-то мне сдается,
Что род их сам собой переведется.
А между тем пускай блаженствуют оне;
И что б ни сделалось, ты будешь в стороне».
Лисицы мнение в совете силу взяло,—
И так удачно в ход пошло, что, наконец,
Не только пестрых там овец —
И гладких стало мало.
Какие ж у зверей пошли на это толки?—
Что Лев бы и хорош, да все злодеи волки.
Однако мы живем в России. Государь задумался и, после одного из докладов Голицына, пожалел о том, что «в таком святом деле погорячился». Высочайшим указом от 15 мая 1824 года Министерство духовных дел было упразднено, а Министерство народного просвещения восстановлено в прежнем своем значении, Голицына отправили в отставку, министром стал Шишков. Осенью новый президент Библейского общества митрополит Петербургский Серафим представил императору доклад о «вреде» этого общества и необходимости его закрытия. А Комиссия, которая должна была установить меру вины петербургских профессоров, всё продолжала (безуспешно) работать.
Александр Павлович скончался. Вступив на престол, Николай Павлович решил ускорить расследование и отправил генерал-майора Желтухина ревизовать Петербургский университет. Как обычно, обнаружилась громадная растрата казенных денег и полный упадок в делах. 6 мая 1826 года Магницкого сняли с поста попечителя учебного округа, а на его имения наложили секвестр для покрытия растраты.
Не будем забывать о том, что в начале своего царствования Николаю Павловичу приходилось отвлекаться на расследование дела о восстании на Сенатской площади, допросы декабристов и т. д. и т. п. Но когда пятерых повесили, а 120 человек отправили на каторгу, он вернулся к вопросам образования. Свое мнение на этот счет попросили высказать графа И. Витта, начальника южных военных поселений (бывшего шпиона, руководившего теперь политическим сыском на юге России), и писателя Фаддея Булгарина (сражавшегося и против Наполеона, и за него, имевшего племянника-декабриста и преклонявшегося перед Аракчеевым). Первый представил «Записку о недостатках нынешнего воспитания российского дворянства», второй – «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного». 30 сентября граф Бенкендорф известил Александра Пушкина, находившегося в ссылке в Михайловском: «Его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения: и предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания».
Пушкин, написавший под рисунком пяти повешенных: «И я бы мог, как шут…» сразу понял, чего от него хотят, хотя и попытался воспользоваться случаем, чтобы заступиться за Николая Тургенева, бежавшего из России, чтобы не оказаться замешанным в дело декабристов. 15 ноября записка была готова. Обличая частное воспитание, получаемое в том числе за границей или от учителей-иностранцев и оказывающее губительное влияние на дух и нравы, Пушкин пишет (как полагается, цитируя руководство): «Не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества; воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла. Не просвещению, сказано в высочайшем манифесте от 13-го июля 1826 года, но праздности ума, более вредной, чем праздность телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец — погибель. Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия.» Дальше идет конкретика: «К чему, например, 6-летнее изучение французского языка, когда навык света и без того слишком уже достаточен? К чему латинский или греческий? Позволительна ли роскошь там, где чувствителен недостаток необходимого? Во всех почти училищах дети занимаются литературою, составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Всё это отвлекает от учения, приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные. Высшие политические науки займут окончательные годы. Преподавание прав, политическая экономия по новейшей системе Сея и Сисмонди, статистика, история. История в первые годы учения должна быть голым хронологическим рассказом происшествий, безо всяких нравственных или политических рассуждений. К чему давать младенствующим умам направление одностороннее, всегда непрочное? Но в окончательном курсе преподавание истории (особенно новейшей) должно будет совершенно измениться. Можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника нужд и требований государственных; не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем. Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны. Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. «История государства Российского» есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве.»
Экзамен был сдан: «Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить вам высочайшую свою признательность, – сообщил Бенкендорф 26 декабря. – Его величество при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин».
В феврале 1828 года император окончательно закрыл «дело профессоров». К тому времени Арсеньев уже четыре года был редактором Комиссии по составлению законов. Его же Николай Павлович назначил в учителя своему сыну Александру, наследнику престола, для преподавания истории и статистики. Но так как после судилища над профессорами книги Германа и самого Арсеньева по статистике были изъяты из обращения и сожжены, 19 апреля 1828 года государь издал указ по Министерству внутренних дел: «По требованию коллежского советника Арсеньева повелеваем доставлять ему все из всех министерств сведения, нужные к составлению статистики Российской империи для преподавания Его Императорскому Высочеству Великому Князю Наследнику престола».
Магницкого же с фельдфебелем доставили в Ревель, но он не угомонился и там, продолжая докучать императору своими разоблачениями «академического иллюминатства». В течение одного года (1832-1833) он издавал ежемесячник «Радуга», в которой насмехался над западным просвещением и в особенности философией. (Новый министр народного просвещения Карл Ливен обязал все учебные заведения подписаться на этот журнал.) Досталось от Магницкого и Карамзину: в своей статье «Судьба России» он опроверг тезис историка о пагубном влиянии владычества татар на развитие нашей страны. «Угнетение татар и удаление от Западной Европы были, может быть, величайшим благодеянием для России, ибо сохранили в ней чистоту веры Христовой, – вещал Магницкий. – Чтобы превзойти Европу Россия, вместо сближения с Европой, удалялась от неё». Что же касается реформ Петра Великого, то «сближение с Европою нужно было совсем не для неё (России), как обыкновенно думают, а для самой Европы», которую Россия должна была обновить и очистить. Последний свой донос Магницкий сделал в 1839 году на генерал-губернатора М.С.Воронцова, после чего был выслан из Одессы в Херсон, где и умер в нищете. Дегуров, за десять лет своего правления приведший в упадок Петербургский университет, в 1836 году вышел в отставку. После его смерти в 1849 году его обширную библиотеку приобрели для основания Тифлисской Публичной библиотеки.
